* * *
За несколько кварталов от Житнего рынка уже была такая толчея, что ни проехать, ни пройти. У заборов, заляпанных грязью, у старых, давно не беленных домов зябко жались спины.
 Но до сих пор же не связался.
 Все, больше говорить об этом мы не будем, — еще строже закончила бабушка.
Иришка
Иришка торопилась к себе на Константиновскую. Жила она у хозяйки, у которой отец накануне войны снял комнату.
 Может, сам с нами пойдешь? — спросила тетя Сима. — Ты человек хозяйственный.
 Нет, я углем займусь.
 Я могу! — крикнул из рубки Лемеж.
 Давай, Владимир Афанасьевич!
 Может, и вы, Саша, Иришка! — позвала тетя Сима.

      Вот мама пишет, что вышлет посылку с лекарствами. А лучшее мое лекарство, когда вы все живы и здоровы. ОбАлеше беспокоюсь. Как он там? Что-то давно нет письма из госпиталя. Прекратить разговоры!
И все пассажиры сразу как-то осуждающе посмотрели на женщину. Действительно, любые разговоры казались сейчас неуместными, даже кощунственными.

      Но как только немец заговорил об обеде, дед как-то сразу же обмяк, закивал головой, стал приглашать их к столу. Потом пошли на Днепр, к Печковскому мосту, у села Печки.
 Да, как раз перед войной, а потом уже и в кино ни разу не была…
 И когда немцев прогнали, не была?
 Нет, — покачала головой Иришка, закрывая лицо букетом.
 Давай пойдем завтра.
 Завтра? — задумалась она. — Завтра не знаю…
 А когда?
 Как приду в порт — скажу.

     
Дождь уже расквасил землю, ноги вязли. На одинокой кривой ольхе сидели сонные мокрые вороны.
 Стоп! — предостерегающе подняв руку, скомандовал Чубарь. — Дальше пойду я сам, обследую.�
 Нда… — неопределенно проворчал большеголовый, видимо, сообразив, что обознался. Потер голову, спросил устало, сквозь вялый зевок: — Что тебе?
 Я пришел, чтобы устроиться на пароход матросом… или хоть кем-нибудь, хочу плавать.