Ну и решили мы с дядей поработать. Там еще таких же, как мы, десятка два подобралось. Стали конвейером. Я укладывал на баржу. Кидают мне — ловлю! Кидают — ловлю! В две смены, шестнадцать часов подряд. И ни одного не уронил.
 И то верно… Но уж так, по привычке. Я ведь не в первый рейс иду. До войны еще плавала на «Богдане Хмельницком». Там вахта строго по часам была. И днем и ночью. А теперь мы только днем плывем. Хотелось остановиться, взять Иришку за руку и вот так стоять и стоять, глядя в ее слегка раскосые каштановые глаза, слушать ее песню.
Девушка перестала петь, лишь когда они вышли на людную Почтовую площадь.

     
 Уморился ты, — сказал Саша, — от усталости это.
 Кто, я уморился?! — почти угрожающе произнес Василь, и его курносое лицо даже побагровело, словно сказал что-то крайне оскорбительное. — Да я знаешь!.. Я двужильный! Плевал я на усталость! С мокрых деревьев падали тяжелые капли. Они падали, шурша и потрескивая в прошлогодней светло-палевой листве, и Иришке казалось, что все время кто-то осторожно ходит в кустах у них за спиной.

     »
Но вскоре гитлеровцы пришли к старому бакенщику. Было их двое — рослые, веселые, в начищенных до блеска сапогах и с тяжелыми, оттягивающими ремни на черных френчах пистолетами.

 Что это? — прислушался Саша.
 Кулики, — ответила Иришка.
 Какие они, я их никогда не видел.
 Маленькие, серенькие, у них тонкие-тонкие ножки и длинный, иголочный нос.
От этой мысли Саша даже покраснел. Но тут же постарался успокоить себя: чего это она должна подумать такое. Надо просто и спокойно, как и все люди, идти себе, и она даже не обратит внимания.
Вдруг пошел снег. Так часто бывает весной.

     
Дождь уже расквасил землю, ноги вязли. На одинокой кривой ольхе сидели сонные мокрые вороны.
 Стоп! — предостерегающе подняв руку, скомандовал Чубарь. — Дальше пойду я сам, обследую.� До войны еще плавала на «Богдане Хмельницком». Там вахта строго по часам была. И днем и ночью. А теперь мы только днем плывем.