Но как только немец заговорил об обеде, дед как-то сразу же обмяк, закивал головой, стал приглашать их к столу. Достал из печи жареную рыбу, поставил на стол бутылку водки. Пахнут туманы молодой зеленью деревьев и сочной луговой травой. Но вот к этому запаху примешался другой, похожий на запах множества залитых водой костров, горький и какой-то беспокойный. С криком взмыли над заливом стаи чаек.
 Вот это бабахнуло, — сказал Василь, поднимаясь.
 Да они-то хоть живы? — словно простонала тетя Сима.
 Живы!�

     
 И я на Житнем. А мичманку?
 Тоже там.
 И я, — сказал Василь. Глянул пристально на Сашу и спросил: — Тебе сколько?
 Чего сколько?
 Лет…
 Пятнадцать.
 И мне. А им что сказал? Шестнадцать?
 Угу.
 Я тоже.
А на берегу стоял не комендант, а Иришка — бледная, с широко раскрытыми от страха глазами и махала Саше рукой, почти умоляла, чтобы он прыгал в воду, спасался. И Сашу охватил такой панический страх, что он даже проснулся.

     
И все пассажиры сразу как-то осуждающе посмотрели на женщину. Действительно, любые разговоры казались сейчас неуместными, даже кощунственными. Четверо оставшихсяна пароходе рисковали жизнью, и все понимали это. Как недавно все это было! Каким радостным, каким солнечным было то время! Какой сказочно беззаботной и счастливой казалась жизнь.
Все перечеркнула война…
Мать умерла, когда Иришке не было и шести лет.  — Это потому, что отвык. Перепадал наверно только пресный, лепешки разные. А это настоящий, с кислинкой. Сейчас покажется сладким, ешь.
Над головой сильно громыхнуло.

      Грузовик на выбоине тряхнуло так, что у Саши даже екнуло внутри.
И все же он немного опоздал, все уже были на местах.

 Бери, ешь.
Хлеб пах селянской хатой.
 Ешь, еще упрашивать тебя!
 А ты сам вон какой худющий, желтый…
 Это не от голодухи, — сказал солдат, — в живот я был ранен. Из госпиталя. Мне и хлеба-то черного есть нельзя.