Иногда кто-то из команды, вглядываясь в берега сквозь пелену дождя, вскрикивал:
 Вижу!
Девочка поднялась на второй этаж, откуда доносился негромкий, приглушенный шум голосов. И отец мой и дед были старшими бакенщиками…
 И вы им, наверное, часто помогали?
 Бывало…
 И многих речников знали?
 Многих.
 А на военных кораблях знали кого-нибудь? — спросил Саша.

     
Саша видел близко лицо Иришки и глаза, и она казалась ему неописуемо красивой.
 А ты смотрела кино «Василиса Прекрасная»? — спросил он.

Саша снял свой солдатский зеленый бушлат, купленный бабушкой на этом рынке, положил его на коляску.

      Но я все же поняла, что живется ей трудно.
 Бабушка! — с укором пыталась ее перебить Иришка. Но та строго отмахнулась и продолжала:
 Ничего я не скажу ему такого, чего нельзя говорить. Да и нет у тебя ничего такого.  — Скоро обед, для аппетита!
Снова все весело смеялись и терли, терли, терли покрытые густой ржавчиной машинные части. И не слышали, когда Тоня ударила в рельс, созывая команду на обед.
Снова в люк заглянул Любин, приказал кончать и выбираться всем наверх.
Стоял, переминаясь с ноги на ногу, чувствуя неловкость, хотя и уходить ему не хотелось. Но молчать тоже было тягостно.

      За годы войны Иришка увидела их впервые. Были ли они при немцах? Наверное, были, но девочка просто не замечала их, не присматривалась ни к каким птицам. И вспомнилось ей, как они с отцом, еще в Херсоне, сделали двухэтажный скворечник.  — Да я знаешь!.. Я двужильный! Плевал я на усталость! То ли было со мной однажды. Так работал, что тебе и не снилось. На Волге, перед войной.